ЛЕОПОЛЬД АУЭР И ЕГО СЕМЬЯ В ВОСПОМИНАНИЯХ И ПИСЬМАХ

Марина Акимова

V

Что это за «особа», на сегодня ещё не установлено. Рискнём все же предположить, что это и была его будущая вторая жена, пианистка Ванда Штерн, которая часто аккомпанировала ученикам в его классе. Как видно, его интерес с годами все же переместился от девушек, которые «не музицируют», к другим, с которыми можно говорить на одном профессиональном языке… Ванда, конечно, намного моложе и самого Ауэра, и Надежды Евгеньевны. Поженятся они только в 1924, уже в Штатах, когда у Ауэра начнутся некие проблемы из-за «незаконного сожительства»: в пуританской Америке такого не терпят. Похожие неприятности были, например, у Горького (ему пришлось вообще уехать из страны), у Шаляпина (которому нельзя было приехать туда на гастроли, и пришлось тоже в срочном порядке разводиться с женой, оставшейся в России).

И всё-таки он снял в конце концов именно эту квартиру. Английский проспект, 26, угол Офицерской (Декабристов). Именно там он и прожил свои последние семнадцать лет в России. Именно оттуда исчезли его архив и библиотека. Дом сохранился – причем без капремонта. Тогда, в начале века, это было нарядное, только что перестроенное в видах красоты и комфорта здание, с дорогими квартирами, в которые домовладелец пускал жильцов с большим разбором. А сейчас – Английский проспект, переименованный «обратно» из проспекта Маклина, не относится, увы, к числу благополучных частей города. В бывшей ауэровской парадной, давно лишённой козырька и швейцара – обязательная бронированная дверь (что вызывает устойчивую ассоциацию с водочным ларьком в райцентре), лестница загажена как редко где, под ногами хрустят шприцы. Дверь в ауэровскую квартиру №6, на третьем этаже, тоже железная, а если взглянуть со двора на окно его кабинета, то увидишь свеженькие белые рамы стеклопакетов. Десять лет назад там еще была коммуналка. В бывшем кабинете, по сведениям, сообщённым Г.В.Копытовой в её книге о Хейфеце, жил некий пенсионер, который в 60-х годах разобрал и выбросил изразцовый камин, под тем предлогом, что слишком много брал дров. Судя по стеклопакетам, сейчас, наверно, уже нет ни пенсионера, ни коммунального быта, ну хоть это хорошо.

А девочки… они действительно там никогда не жили, только приезжали обедать. Но к тому времени у выросших дочерей началась своя жизнь, тоже достаточно бурная.

Старшая, Зоя, как мы уже знаем, была замужем, успела родить двух сыновей и жила в имении Колышево, в Калужской губернии. Вторая дочь, Надежда (да-да…), пианистка, к моменту родительского разъезда как раз заканчивала консерваторию у Малоземовой (той самой). И тут разразился скандал. «Mr. Auer’у сказали, что Надя скомпрометировала себя с одним из его учеников», – пишет Надин Рашели. Это некий Борис Лифшиц. Ему двадцать один, Наде – семнадцать. Пристыжённые, они сообщают родителям, что готовы пожениться, но не тут-то было: Ауэр категорически против. Но против не самого намерения, он протестует против его осуществления «прямо сейчас». Он считает, что это было бы плохо как для Нади – жених из бедной семьи, так и для самого Бориса – ему надо заниматься карьерой, он талантливый скрипач, а женитьба, считает Ауэр, «подрежет ему крылья (lui coupera les ailles)». Отец начинает искать способы, чтобы удалить дочь из Петербурга. В разные концы страны, где только есть музыкальные училища или классы, приходят ауэровским знакомым письма (а знакомые у него – пол музыкальной России): под благовидным предлогом неладов со здоровьем, он просит дать его дочери место преподавателя музыки или аккомпаниатора. Место находится в Тамбове, и очень хорошее место, в институте для девочек (и жить можно прямо в самом институте, на преподавательской квартире, и присмотр за семнадцатилетней негодницей будет). Грустная Надя собирает чемоданы.

Но это не конец истории. Через пару лет, когда мать будет жить в Париже, они появятся там, Надя и Борис. Они по-прежнему влюблены («он хороший скромный мальчик, – пишет Н.Е. Рашели, – и, кажется, любит ее от всей души»). В России им жениться нельзя: она православная, он иудей. И Ауэр по-прежнему относится к этой идее довольно кисло. Но мать на их стороне, более того, мысль, что хоть что-то хоть когда-то может получиться не по-ауэровски, что ему можно «натянуть нос», приводит ее в восторг. С ее благословения они отправляются в парижскую мэрию, но возвращаются обескураженные: то ли не хватает каких-то бумаг, то ли Франция тоже против таких браков. Остается Германия… Причем тут есть одна хитрая задумка: когда брак зарегистрируют, они собираются всем сказать, что венчаны, а Борис крещен, и только старые родители Бориса, для которых известие о его крещении было бы настоящим ударом, будут знать, что это неправда. А потом Надя поможет ему в крещении без спешки. Они не собираются возвращаться в Россию раньше, чем через два года. Для жизни же за границей – «гражданского» брака достаточно.

«Если уж необходим обман, – комментирует Н.Е. в письме, – обман, который, в конечном счете, никого не касается, кроме них двоих, то тем лучше обмануть свет и утихомирить Ауэра, для которого они будут по-настоящему и красиво (“bel”) женаты». Логика этого соображения представляется не совсем понятной, но вот такая она у нас, Надежда Евгеньевна… При этом она выражает опасение, что Борис все-таки навлечет на себя ауэровскую немилость, «а это может быть для него очень вредно, тогда как благосклонность Ауэра весьма могла бы ему помочь». Рашель утешает: никуда он не денется, Ауэр. Как только они поженятся, ему ничего не останется, как примириться. И так оно и получается. Они возвращаются в Россию, как и собирались, через пару лет. Ни о каких скандалах больше нет упоминаний. Борис получает место в Московской консерватории, дает концерты. Думается, что место это он получил по рекомандации именно Ауэра – потому что а кого же ещё… Для своей артистической деятельности от избирает благозвучный псевдоним: Сибор. Под таким именем мы его и знаем – Борис Сибор, один из родоначальников, как принято считать, современной московской школы.

Вообще тон по отношению к Ауэру в письмах подруг очень неприятный, почти всё время иронический. «Это скрипка открыла перед ним все двери, даже самые заветные», – ревниво указывает Надежда Евгеньевна. «Mr.Auer, как всегда, «first rate», – она же, ехидно, уже после «развода», прочитав в газетах во время своей жизни во Франции об очередных его триумфах. «Если бы я разделяла образ мыслей мистера Ауэра, то я, конечно, до сих пор была бы в блестящем положении его единственной и законной супруги», – она же, в раздражении, после очередного финансового затруднения, в которое оказалась замешана и Рашель. Рашель, конечно, смотрит на всё глазами беспрестанно жалующейся Надин, но и сама она Ауэра терпеть не может, уже давно, с тех самых пор, когда они только познакомились: он ещё в Дуббельне показался ей слишком «плебеем», недостойным аристократичной Н.Е, и, конечно, слишком уж «евреем». Можно не верить глазам, когда это читаешь, но это так. И ноздри-то у него «жадные», и зубы чересчур белые… Какими только эпитетами она его не обклеивает в своем дневнике. «Эгоист» среди них самый мягкий… Что только не ставится ему в вину: ехал с дочерьми в Россию из Дюссельдорфа, на границе сам пересел в курьерский до Петербурга, а дочери, которые собирались в Колышево, еле-еле, «с невозможными поездами», в два дня дотащились до Москвы, гневно пересказывает Рашель в дневнике. Вывод: эгоист, о детях не думает.

А вот и ещё один радостный рассказ (19 июня 1903, Надежда Евгеньевна, не живущая с мужем уже более трех лет, гостит у Рашели в Москве): «Вчера, когда мы с Марком Миронычем были в Останкине, – пишет Гольдовская, – к нам в Петровские линии подкатил Лев Семенович Ауэр – с вещами (подчеркнуто). Федор помог ему нести чемодан и только перед дверью нашей квартиры заявил, что дома, кроме Надежды Евгеньевны Ауэр – никого нет. Тут Ауэр засуетился, замахал руками, закричал: «Не надо! Швэцар, клядить назад вэщи!» – и уехал. Федор, докладывая мне об этом, заметил смеясь: «Страсть испугался старичок!» Это описание Рашель, подчеркнув жирной чертой слово “старичок”, завершает торжествующим выводом: «oh, le nEant de la gloire en ce bas monde!» (о, ничтожество славы в этом низком мире!)

Насчет славы стоит поподробнее. Какой там у нас год? 1903, ага. У Ауэра уже учится Иосиф Ахрон, первый из обоймы вундеркиндов. Он производит сенсацию, такую, что его, мальчика из черты оседлости, приглашают во дворец играть перед императрицей. На подходе Эльман и Цимбалист. Но, помимо вундеркиндов, Ауэр уже создал школу, ту самую школу, плодами которой мы питаемся до сих пор: в любом сколько-нибудь крупном городе работал хоть один его ученик, среди его выпускников несколько заметных скрипачей-солистов, и у него к этому времени уже были скрипичные “внуки”. Он на пороге своих выдающихся достижений. Его педагогическое мастерство еще немного, и вот-вот достигнет своего настоящего, почти мистического уровня, описанного годы спустя Павлом Стасевичем. У Павла есть друг-американец, который берет уже у очень пожилого Ауэра в Штатах частные уроки. «Он ничего не делает», – жалуется американец после первого занятия. «Он ничего не делает, – продолжает утверждать он две недели спустя, – но я абсолютно уверен, что играю теперь много лучше»… Тогда, в 1900-х, Ауэр нарасхват, он нужен всем. «Я веду существование заслуженного профессора с приемами и консультациями музыкальной молодежи, с учениками в консерватории и утомительной корреспонденцией», – пишет он дочери в письме. Кроме этого, он ведь и сам ещё активно концертирует и дирижирует, и он всё ещё играет в Мариинском театре соло в балетах, с громадным успехом, несмотря на свои шестьдесят, «собирая» на себя поклонников своего звука со всего Петербурга. У него нет ни минуты свободной, именно поэтому, кстати, он и путешествует не иначе как курьерскими поездами.

Но нашим двум женщинам до всего этого нет дела. Как тут не вспомнить про пророка в отечестве или про то, что для камердинера нет великого человека…

Впрочем, спасибо Рашели хотя бы за то, что до нас из ее дневника дошел его живой голос, его акцент в русском языке. Вероятно, кстати, что акцент преувеличен, для пущей карикатурности выразительности. Ауэр редко пишет письма по-русски, но, когда пишет, язык в них вполне приличный, разве только неловкий слегка.

После фактического развода Надежда Евгеньевна ещё некоторое время пыталась жить не только за границей, но и в России – то у старшей дочери в Колышево, то в Крыму, но с дочерьми отношения складывались у неё неважно (иначе и быть не может, они слишком похожи на отца – так считает Рашель), и она уезжает за границу на несколько лет, живёт в маленькой деревне во Франции, раз в год встречаясь с Ауэром в Париже – он, верный слову, продолжает её содержать и на этих встречах передаёт ей деньги. Так проходит около четырех лет, после чего она возвращается в Петербург, где снимает комнату в каком-то пансионе.

К этому времени тон её писем становится гораздо более мирным. Раздражение ушло, и она даже сообщает Рашели, что время от времени они с Ауэром обедают вместе. И когда у него невралгия или бронхит, то Рашель тоже об этом узнает. Август 1914 года… Ауэр, который в это время находился на своих ежегодных летних мастер-классах в Лошвице, близ Дрездена, подвергнут, как русский подданный, домашнему аресту, для него действует комендантский час, обратно в Россию его не выпускают, почтовое сообщение между двумя странами не работает. «От Mr.Auer’a никаких вестей», – коротко пишет в письме Н.Е. В конце концов он через знакомых даёт знать о себе старшей дочери. Обратно в Петербург он сумел попасть только к октябрю – в Германии был организован специальный «русский поезд», который отвёз в Швецию тех, кто не хотел оставаться под надзором полиции до конца войны. Из Швеции можно было попасть в Финляндию, а оттуда в Петербург. Два месяца спустя этим же маршрутом – Германия-Швеция-Финляндия – воспользовался юный Хейфец с сестрами и родителями. Их вообще не хотели выпускать из Лошвица, потому что старший Хейфец не достиг ещё 45 лет и был, следовательно, российским военнообязанным. Поезда уже ходили гораздо хуже, и Хейфецам пришлось ехать по заснеженной Финляндии в санях…

…Есть в России старинная дворянская фамилия: Унковские. Именно с этими Унковскими породнился Ауэр через замужество старшей дочери Зои. В интернете можно найти их фамильную историю, прочитать и удивиться, почему в этой истории нигде не упоминается младший сын Зои Михаил, тот, который потом стал довольно известным комическим актером Голливуда Мишей Ауэром. Про всех расскажут, а про этого Мишу – ни слова, как будто его не было совсем, хотя даже в англоязычной Википедии про него можно прочесть, что он «урожденный Унсковской». Разгадка таится в письмах Надежды Евгеньевны. Из них становится ясно, что Миша к Семену Ивановичу Унковскому никакого отношения не имеет, а фамилию ему такую Зоя дала, должно быть, в отместку, со злости.

Зоя вышла замуж за Семена Ивановича в 1895. Семен Иванович, морской офицер, был среди тогдашней молодежи одним из самых блестящих кавалеров. Эта свадьба возбудила в среде московского дворянства «всеобщее удивление». «Но этот брак мезальянсом всё же не сочли: отец невесты был солистом Его Величества, профессором консерватории и имел генеральский чин», – вспоминала потом княгиня Трубецкая. И мы теперь можем сделать вывод, что почти через тридцать лет жизни в России «имплантация инородного тела» если и удалась, то не совсем. Справедливости ради, не только московскому дворянству, но и Рашели они тоже кажутся странной парой. Зоя – знойная красавица, унаследовавшая от отца его знаменитые глаза, тонкая, гибкая, дерзкая и взбалмошная по характеру. А Семен Иванович – типичный русак-нос-картошкой, на голове у него какая-то рыжеватая щетина, он склонен к плохому настроению и попивает. «Калужский конь и еврейская трепетная лань», – резюмирует Рашель. Счастья у них что-то не заметно, за Зоей волочится хвост поклонников, из-за чего свекровь, «адмиральша», как ее величает Рашель, ненавидит невестку и терпит ее только ради двоих внуков. Тем не менее, и Надежда Евгеньевна, и Зоины сестры регулярно и подолгу гостят в Колышеве.

На Париж у них то есть деньги, то нет. Иван Станиславович скончался в 1901, рассчитывать в этом смысле более не на кого. В конце концов они решают обосноваться в Севастополе. Ауэр снабжает их рекомендательными письмами и подробными указаниями, какие и насколько хорошие есть в этом городе музыканты (в числе хороших, между прочим, жена военного коменданта, талантливая певица). Денег он им высылает 400 руб в месяц, что, похоже, довольно неплохо, учитывая, что учитель, например, тогда мог получать и 30, а офицер в невысоких чинах – 50-60.

В начале декабря 1903 Н.Е. едет на вокзал в Симферополь, встречать Муху (ту самую, любимицу отца). Муха гостила в Колышеве у Зои и должна вернуться в Крым. О том, что она села в поезд, приходит матери телеграмма. Поезд прибывает, Мухи нет. Н.Е. мечется, она в ужасе, тем более, что уже довольно плохо слышит. Мухи нет и никто не знает, где она. И только через несколько часов, когда Н.Е. уже почти сошла с ума, приходит еще одна телеграмма. Муха сообщает, что она с Семеном Ивановичем, мужем Зои, едет в Германию (позже стало известно, что он ждал ее на какой-то промежуточной станции, после чего они пересели в другой поезд) и просит, что называется, за них не беспокоиться.

Что думал обо всем этом Ауэр – Н.Е., занятая своими собственными переживаниями, не сообщает. Через несколько месяцев после скандала она приезжает по приглашению Рашели в её имение Катино. Рашель едва узнает её, когда она выходит из поезда – от неё осталась тень. Она то и дело плачет. Что же происходит там, у «них»?

Зоя вместе с мальчиками, младшему из которых всего три года, покинула Колышево и приехала к матери в Крым. Известно, что Семен Иванович собирается развестись с ней и жениться на Мухе. Как он собирается это сделать – загадка. Он, можно сказать, уличён в прелюбодействе, а таким по православным правилам венчаться второй раз запрещено. И тем не менее у них это получилось. Его мать, которая «адмиральша», просто «приказала» военному священнику это сделать (к военным священникам вообще обращались во всяких затруднительных случаях: когда, например, Рахманинов женился на двоюродной сестре, их венчал именно полковой батюшка: он не подчинен консистории и меньше рискует, если что). На всякий случай адмиральша заручилась поддержкой самого Победоносцева. От морского начальства пытаются это удержать в секрете, но не очень-то выходит. В 1906 году Семен Иванович всё-таки вынужден выйти в отставку. У Мухи же еще в 1904 родился сын, она поселяется в Колышево вместо Зои.

Что касается Зои, то она осела в конце концов в Петербурге. Старшего мальчика устроили в корпус, второй сын был с матерью, а в 1905, то есть, когда она уже полтора года вроде как была одна, у нее – вот сюрприз – родился ребенок, которого она тоже назвала Михаилом, как год назад назвала своего первенца Муха. Кто был его отец – осталось неизвестным. Ясно только, что не Семен Иванович. Кое-где в биографиях Миши Ауэра пишется, что его отец был морским офицером и погиб в русско-японскую войну, «оставив семью без средств».

Этому Мише Унковскому, в будущем Мише Ауэру, пришлось в жизни натерпеться. Как известно, Ауэр последний раз был в России летом 1917, тут же уехал в Норвегию, откуда потом прямиком в Штаты. Раабен в 1962 ему за это сдержанно пеняет, оправдывая, впрочем, его тем, что ученики для него были главнее семьи. Но ведь семьи-то уже не было как таковой… У дочерей, кроме Зои, есть мужья, а Зоя и сама не промах, жена уже давно не жена… Да и чем бы он мог помочь им, вернись он в Россию? Единственное, что он умеет – играть на скрипке и преподавать. А консерватория осенью 1917 толком так и не открылась, он специально тянул в Норвегии время, ждал. Ничего. К тому же он давно планировал оставить Петербург и поселиться навсегда в Лошвице, близ Дрездена, где у него каждое лето были мастер-классы. Еще до войны планировал, и никто вроде бы не возражал… Но в Германии все еще идет война, и он выбирает Америку.

Что происходит с родными в России, он, скорее всего, долгое время не имеет понятия. А происходит – ничего хорошего. Сиборы съездили от революции в Крым, где от какой-то заразы умерла у них одна из дочерей. Муха то ли в Колышеве, то ли уже в Калуге, где в 1921 умирает Семен Иванович. Жить там становится невозможно, она перебирается в Москву к сестре. Зоя и Миша с потоком беженцев оказываются в 1918 в Константинополе. Зоя, ей уже за сорок, помогает ухаживать за больными в русском госпитале, заражается тифом и умирает. Миша Ауэр потом рассказывал, что сам, руками, закапывал тело матери в турецком песке. Тринадцатилетний мальчик, один в чужой стране. Он начинает бродяжничать и каким-то образом попадает в Италию, где на него по чудесному, не иначе, стечению обстоятельств натыкается бывшая ауэровская ученица. Она отводит его в русское посольство (до посольств большевики еще не добрались), те связываются с Ауэром из-за океана, и Миша отправляется в Америку.

Ну вот, собственно, и всё. Остальное мы уже знаем в общих чертах. Ну разве что добавить про Мишу, что в биографических справках часто встречается слово «adopt», которое непонятно, как толковать – то ли Ауэр внука в прямом смысле усыновил, то ли просто «принял в семью» и вырастил. Ауэр поощрял его заниматься музыкой, и Миша, добрый мальчик, чтобы порадовать деда, поступает в какое-то музыкальное заведение в Нью-Йорке, но потом начинает чувствовать склонность к лицедейству. Опять-таки Ауэр – кто же еще – через знакомых устраивает ему дебют в кино. Его комическое амплуа было «mad russian». Он был довольно похож на деда внешностью, во-первых, и темпераментом, во-вторых (женат был не два, а целых четыре раза). Внучка его (Миши) живет сейчас в Нью-Йорке и имеет дочь, которая учится на скрипке.

Мы почти не касалиссь самого главного – того, как Ауэр преподавал. Во-первых, никто уже действительно ничего не знает, во-вторых, это святое, а о святом лучше всего помалкивать, и можно только предположить по намекам, что он каким-то образом схватывал в учениках самую сущность их музыкантской и человеческой личности – ту, что уникальна и не похожа ни на кого, ту, по которой каждого, говорят, узнает в раю Бог в своё время… и потом делал так, чтобы все её увидели. Действовал как проявитель, если можно прибегнуть к такому сравнению. Ну или да – как Бог, который смотрит прямо в душу.

Хейфец, совершенный (почти всегда) и чем-то надчеловеческий, его игра оглушает и обездвиживает, как взгляд василиска… но иногда в нем точно приоткрывается что-то глубоко личное, нежное, трепетное – достаточно послушать орфеевскую «мелодию» Глюка. Эльман, звуковой эстет, творец пряного, пестро-пастельного, ренуаровского мира, полномочный посол fin du siecle в безумном двадцатом веке… Полякин в концерте Мендельсона – чтобы так это играть в Москве в 1936 году, нужно было быть очень серьезным, наивным и искренним и честно верить в добро и справедливость, по крайней мере, в момент исполнения – иначе невозможно так самообнажаться, просто не осмелишься, невозможно по-настоящему любить этот глуповатый бидермейер, тургеневский мир белых садовых скамеек и дагерротипных портретов… И всё это сделал он, пожилой человек «с умным еврейским лицом», он научил их всех не столько играть на скрипке (гениально одаренные, они этому, думается, и без него как-нибудь научились бы), сколько быть собой, позволил им это и благословил. Вот и всё…«The most fantastic moments of my career were not my concerts, but when I was studying with Auer», – «самые фантастические моменты в моей карьере связаны вовсе не с концертами, а с учёбой у Ауэра», – говорил Мильштейн на склоне лет, Мильштейн, который и проучился-то у него какой-нибудь год.

Жаль заканчивать, как будто удалось там провести с ними несколько дней. Иногда, по свойству человеческой психики, для которой прошлое не более реально, чем художественное, сомневаешься – а было ли, а не пригрезилось ли. Нет, не пригрезилось. В одном из московских оркестров в комплекте Шестой симфонии Чайковского есть партия пятого пульта альтов – на ней, единственной во всей библиотеке, стоит фиолетовый овальный штампик с пятью буквами внутри: «Ауэръ». Как она попала в оркестр – бог весть. Руками можно потрогать…

Литература

1. Л. Ауэр. Моя долгая жизнь в музыке (СПб, Композитор, 2003)
2. Н.Е. Ауэр. Встречи (рукопись, РГАЛИ, ф.701)
3. Н.Е. Ауэр. Письма Р. Хин-Гольдовской (РГАЛИ, ф.128, ед.хр. 51-61)
4. Г. Копытова. Яша Хейфец в России (СПб, Композитор, 2006)
5. Л. Раабен. Ауэр (Ленинград, Гос.Муз.Изд-во, 1962)
6. А. Унковская. Мои воспоминания (Журнал «Вопросы теософии», 1916)
7. Р. Хин-Гольдовская. Дневник (рукопись, РГАЛИ, ф.128, ед.хр.85)
8. Richard Dyer. Advice from a master violinist («The Boston Globe», 11.29.1987)